Как обычно в спектаклях Крымова, здесь очень много про театр. Перед началом звучат голоса постановки Немировича-Данченко 1937 года в записи, где Анну играла Тарасова, а Каренина – Хмелев. Великий театр страшного времени акцентирует витающую здесь мысль – о трагическом разрыве иллюзии и реальности, о том, как страшное заслоняется и оправдывается мечтой. Есть еще суфлерская будка, откуда шипящий голос подсказывает актерам романный текст. «Спасибо, я помню!» – грубо обрывает суфлера разгоряченный Каренин. Текста Толстого здесь, впрочем, предсказуемо немного – актеры, превращаясь в ироничных комментаторов своей роли, обращают зрительское внимание на редкие вкрапления оригинала. «О, у меня же здесь есть толстовская реплика!» – посреди сцены, как будто внезапно, вспоминает Смольникова и подходит к своему партнеру ближе, чтобы со значением сказать дежурную, казалось бы, фразу – «Здоров ли Сережа?». Вообще, театр Крымова совсем не про текст. Скорее про то, что находится между словами, про ту неявную жизнь, которая пульсирует в лакунах речи. Ведь даже когда в самом начале, в поезде Анна и графиня Вронская без умолку, умильно рассказывают друг другу о своих детях, решительно не слушая друг друга, это вовсе не про то, про что слова. Это, скорее, насмешка. Про фейковую умильную любовь – фанатичную, но какую-то кукольную. Настоящей она становится только в момент утраты, когда происходит что-то необратимое. Ближе к финалу в толстовский сюжет врывается фрагмент из романа Гроссмана «Жизнь и судьба». Мать лейтенанта Шапошникова мотается по фронтам в поисках могилы своего сына. Смольникова надевает пальто, платок, превращаясь в измученную горем мать 40-х. В такую же точку необратимости попадала и Каренина, когда сын буквально ускользал из ее рук. –
«Петербургский театральный журнал»
Это спектакль о том, что искусство – к сожалению или к счастью – больше человека, оно человеку велико. Как безнадежно велико субтильной Анне (Мария Смольникова) роскошное черное платье – его не затянуть по фигуре, но из него и не выпутаться. Здесь не только Анна, но и Каренин (Анатолий Белый), и Вронский (Виктор Хориняк) – гулливеры в стране великанов. С детской сосредоточенностью они в каждом эпизоде погружаются в игру с подворачивающимися обстоятельствами и предметами, буквально превращая фрагменты толстовского текста в конструктор. Но как ни странно, чем больше кругом реквизита, тем менее театрально выглядят люди на сцене. К финалу спектакля все ненадолго заглушает пронзительный звук отчаяния – не трагического, не художественного, а очень человеческого. Для того чтобы быть несчастливым, брошенным, опустошенным, человеку необязательно быть великим или даже взрослым. –
газета «Коммерсант»