Я и Бу
Вагнер, джаз, шлюхи, живая Сатана, табак, перегар, щетина, пиф-паф-ой-ой-ой, мультики, потусторонний дайнер и ангельский детский хор – в ослепительно коллажном мире живёт писатель Хэнк. Он носит клоунский нос, майку-алкоголичку и пожеванный халат, из-под которого торчат гениталии – пивная бутылка и кокосовые орехи. С одной стороны, грязный реализм, с другой – неистовый театр.
На афише спектакль называется «Буковски», в программке – «Букоwski», с превращением русского в английский, и это передаёт суть: приняв правила придуманной Антоном Фёдоровым игры, можно именно что слиться с героем и его вселенной. Вот я/мы, а вот Бу, вернее, Хэнк, как с детских лет звали Буковски (который вообще родился в 1920-м на Рейне и был наречён Хайнрихом; американский папа, видимо, переделал имя в Хэнка). Вот зал, а вот сцена, но грань эта при верном настрое должна исчезнуть.
Сцена «Гоголь-центра» – колдовской котёл, в котором бурлит странное варево; только чрезмерно развитое рацио может помешать нырнуть в него с головой.
Сцена «Гоголь-центра» – холст, на котором Фёдоров, выступающий и режиссёром, и композитором, и художником спектакля, пишет проницаемую для зрителя ядрёную поп-арт-картину; вместо красок и кисти – декорации, видеопроекции и живые актёрские тела.
Сцена «Гоголь-центра» – воображаемый экран, на котором оживает безумный метафизический фильм: Фёдоров добивается неожиданных – по свету, цвету, пластике – ассоциаций с колдовской анимацией Юрия Норштейна и мерцающей визуальностью Александра Сокурова.
Сцена «Гоголь-центра» – цирковая арена, и вряд ли случайно сходство Хэнка с «лицедеем» Полуниным.
Хэнк, которого уверенно, озорно, смачно, с отчаянностью средневекового фарса играет Дмитрий Куличков, не покидает эту фантастически многоликую сцену в течение всех трёх часов, что длится двухактное представление.
Он похмельно бормочет, усмиряет бутылочный фаллос,
бодро подпрыгивающий при появлении распутной Фло (Евгения Афонская), чешет кокосы, урезонивает своего дикого товарища, «больного человека» Джимми (Семён Штейнберг), бьётся с критикессой Марджи (Яна Иртеньева), нежно общается с дочерью Лалой (Мария Лапшина; в другом составе – Мария Поезжаева) и нервно – с женой Мэг (Мария Селезнёва).
Но «Букоwski» – ни в коем случае не байопик писателя и ни разу не инсценировка рассказов Буковски.
Часть его текстов «рассыпана» по спектаклю аудиозаписями, в которых фрагменты из Буковски читают московские бездомные; об этом сообщает титр, но, думаю, и без подсказки услышали бы мы в их одухотворённом косноязычии неприкаянность и потерянность. Поэзия Буковски стала основой пост-роковых композиций (обе Марии, занятые в роли Лалы, превосходно поют), проза – бисером историй и интермедий, составляющих сюжетную канву. Самая огневая байка – про пленённого адским ковбоем дьявола, «живую Сатану» в балаганной клетке; его/её уморительно смешно играет режиссёр Владислав Наставшев. Хотя самая диковинная роль в «Букowski» – у Ирины Выборновой, непременной участницы всех радикальных предприятий театра; в очередной раз – глубочайший респект актрисе.
Пересказывать происходящее в «Букоwski» – последнее дело; проблема даже не опасности спойлеров. На письме невозможно передать удивительный звукоряд спектакля – я не о саундтреке, скрещивающем с Вагнером и кантри оригинальную музыку, исполняемую вживую Дмитрием Жуком и Александром Кучером (или Дмитрием Высоцким). Я о вербальной основе, этом клокочущем и завораживающем камлании, перемежающем родные слова (особенно упоительно звучит у Куличкова присказка «девушка-Ларисочка-bet-for-horse») смешной заёмной тарабарщиной wassup-fuck-shit.
«Букowski» – тот случай, когда текст оказывается музыкальной партитурой; «серебро, бро».
Да и весь театральный текст, сочинённый Фёдоровым, не разъять на составляющие; как атомный взрыв в телеке из пролога; я в первом абзаце предпринял попытку – и оказался в лабиринте определений. И это я ещё не успел, продолжая аналогию с мультипликацией Норштейна, сравнить Хэнка и Джимми с Медвежонком и Ёжиком из «Ёжика в тумане». А как резко звучит вкрапление в спич Хэнка слов «князь, князь»:
с Довлатовым Буковски не сравнивал только ленивый, поверхностная пошлятина, Фёдоров же находит другую, болезненную и точную аналогию – с Достоевским.
Фёдоров – реально большой художник, и если в его предыдущей работе в «Гоголь-центре», современном фэнтэзи «Петровы в гриппе», монументальность мышления оборачивалась перенасыщенностью, то «Букоwski» при всей его невоздержанности выглядит стройным и ясным. Он неохватный – и он чистый, внятный;
про чудачество и неприятие норм как норму настоящей жизни;
про грязь и сор, без которых не расти цветам.
И про нашу сложную сестрицу Америку, конечно: «Букowski» складывается в контркультурную русско-американскую дилогию со «Страхом и отвращением в Москве», спектаклем Филиппа Авдеева, выпущенным «Гоголь-центром» весной.
Мы – в смысле, две супердержавы – традиционно враждовали, но дороги и близки русскому сердцу Томпсон и Буковски; свои.
В эпилоге вспомню про другого Буковски, о котором писал почти два года назад: спектакле Нади Кубайлат «Вечер с Чарльзом Буковски» в Воронежском Камерном. Вот «два мира – два кефира»: у Кубайлат герой становился объектом лабораторного эксперимента, центральной частью умнó (да ещё и с предвидением гигиен-фашистской эпохи) построенной конструкции о радикальном искусстве как вирусе. У Фёдорова – никаких сторонних наблюдений; погружение в бездны Буковски; опыт слияния;
отважное заражение.
© Фотографии Иры Полярной предоставлены пресс-службой театра.
Другие спектакли Антона Фёдорова в Журнале CoolConnections: «Ревизор», «Пьяные», «Петровы в гриппе».
